Navigation

Крепкие люди

Error message

  • Deprecated function: implode(): Passing glue string after array is deprecated. Swap the parameters in drupal_get_feeds() (line 394 of /home/fr1346/public_html/includes/common.inc).
  • Deprecated function: The each() function is deprecated. This message will be suppressed on further calls in menu_set_active_trail() (line 2405 of /home/fr1346/public_html/includes/menu.inc).

Топонимия: 

Рядом со мной на больничной койке лежит и читает, с утра до ночи читает книги человек богатырского роста, здоровяк, чей могучий организм справился с надвигавшейся было гангреной. Весь обмороженный, с отмороженными ногами, этот человек, пролежав в госпитале два с половиной месяца, можно сказать, совсем уже выздоровел, лишился только пальцев на ногах — пальцы пришлось ампутировать. Волосы над его нахмуренным лбом изогнулись стоячей волной, в них, кажется, есть своя сила, не дающая им упасть на лоб. Уши у этого человека без мочек, сходятся книзу на нет, врастая конусом, — я таких ушей никогда не видел. В лице его есть монгольская широкость, раздвинутость скул, но они не выдаются. Если б его облечь в одежду ламы, то только по светло-голубым глазам можно было бы узнать, что он русский.

При мне он уже прочел “Петра Первого” А. Толстого и роман Вальтера Скотта, теперь взялся за “Домби и сына”.
Он как-то вскользь сказал мне, что мать была права, уговаривая его учиться (“Теперь вот пригодилось бы!”). А он ленился, не закончил даже начальную школу. “А теперь хоть чтением надо нагнать! Сколько можно, буду читать!”

Этот человек, защитник Ленинграда, никогда не видел города, видел лишь разрывы зенитных снарядов, прожекторы, воздушные бои над городом, и сейчас в окно видит только густой ярко-зеленый сад. Но он сумел рассказать мне, как “по дугам трассирующих” поднималась, росла его ненависть к гитлеровцам, осаждающим Ленинград.
Зовут его Иван Андреевич Муравьев.

— У нас там, в селе Кудара, на берегу Байкала, фамилии — по кварталам. К примеру, в заречном квартале — все Ключаревы, а где я рожден — Муравьевы, немало десятков Муравьевых нас, село-то на две тысячи дворов!
— Как же вас различают?
— По дедам зовут, по прозвищам: Муравьев Селифоновский, Андриановский...
— А как письма доходят?
— На колхозы шлют, а уж там разбираются. У нас в колхозе если десяток других фамилий замешался, не больше, а то все — Муравьевы!.. Ну, сейчас-то все разошлись по армии... Придет письмо с фронта товарищу Муравьеву... Кому? Всем колхозом читают!..
— А здоровье откуда такое?
— И сызмальства здоров, и в Норильске жил, сгущенное молоко брал ведрами. Не у всех есть деньги выкупить. А ты дашь сотнягу, за целое ведро. Белый хлеб помакаю — и сыт!.. Питание у нас там хорошее, завоз летом по Енисею караванами. Ну, зимой, конечно, сообщение только самолетами, ими же и металл с комбината увозят... Норильск — сто километров от Енисея, между двух гор. Кругом, если влезть на эти горы, высота восемьсот метров, без края тундра видна, вся сплошняком в озерах. Вечная мерзлота. За лето оттаивает сантиметров на семьдесят — восемьдесят в глубину. Болото. Комары...
— А как с Байкала в Норильск попал?

— В войсках НКВД взрывником работал. “Единую книжку взрывника” в Норильском комбинате мне выдали на право производства открытых взрывных работ. Взрывал котлованы в скале. Когда до войны приехал, в Норильске было два дома: дом управления комбината и дом НКВД. К отъезду моему — весной сорок второго года напросился я в армию, выехал, хотя, как и все, был бронирован (всего выехало нас две тысячи человек, по доброй воле, на фронт)... Ну, говорю, к отъезду моему вырос город, каменные дома, улицы, театр, огромный завод-комбинат, кирпичные и другие подсобные заводы, свой гипс, своя известь, нашли и свой цемент. Работали заключенные. Многие выдвинулись, стали стахановцами, есть награжденные... Вначале-то, конечно, была цинга, потом ликвидировали... Электростанция выросла, еще завод, да всё — куда, разве перечислишь!..

С июля 1942 года Муравьев стал сапером на Ленинградском фронте: “Лазил впереди пехоты”.

— Раз, когда сапером работал... Втроем... Вышли из траншей, ползем полем. А оно все простреливается. Доползли до куста, сели. Хорошо, солнечный день! Сидим, отдыхаем, закурили. Немец заметил дымок, открыл минометный огонь. Мина ткнулась впереди, мы сразу вперед, маленький окопик тут был — на троих как раз... И только залегли — мина ударилась в куст, где мы сидели. Разрыв — и ни куста, ничего! Кругом стали разрываться мины, нас землей осыпает, забросало. Одному маскхалат пробило осколком, а обошлось: все живы.
Пули вот ничего! Если б каждая пуля убивала человека, на земном шаре живых давно не было бы!.. Сколько их пролетает мимо тебя и не зацепляет!.. На пули не обращаешь внимания. Мина — хуже всего. Во-первых, воет, так и ждешь: вот-вот тебе на голову упадет, от нее не укроешься. На нервы действует. Лежишь, одна только мысль: или скорей бы кончилось, или уж чтоб прямым попаданием... Снаряд? Как сказать!.. Вот, к примеру, ползем по открытому полю, втроем. Красная трассирующая пуля — противотанковая, Бофора, что ль? — ткнулась в землю меж нами. И вслед — обстрел снарядами. Залегли, сунул голову между болотных кочек, больше укрыться негде, рвутся и спереди и сзади, всего осыпает землей. Только отворачиваю лицо: справа разрыв — отворачиваю лицо влево; слева разрыв — лицо вправо. Немец кинул штук двадцать... Поползли дальше, тут шоссе, опять замечены, опять налет артогнем. Легли в канаву, у обочины шоссе. Лежим впритык, голова одного к ногам другого.

Я, Муравьев, задний, — обхватил ноги товарища, сунул под них голову. Снаряд разорвался сзади, в самую канаву попал. Я и тот, что передо мной, — целы, а переднего убило: чуть задергался и замер, только кровь хлещет фонтаном. Снаряды и по шоссе и вокруг. Переждали мы, перебежали шоссе. И опять тут мысли: только б не ранило, скорей бы прямым попаданием накрыло!

Все это происходило под Колпином летом прошлого года, на участке против Красного Бора. Обстановка тут, под Колпином, конечно, тяжелая. В пятидесяти метрах от немцев гладкое поле. Пули свистят, летят потоком; ползешь, — надо окопаться. Ползешь и помнишь: так и командир предупреждал: “Как хочешь, а должен окопаться... Только там жизни нет... Смотри!” Это в тот раз, когда я пополз с тремя. Лежа начал маленькой лопаткой копать, сначала, чтобы голову укрыть, потом, на боку лежа, себя прикрыть. Поток пуль, сантиметрах в пяти, над телом перелетает, впивается в землю, уже набросанную. Разрывные пули! Слышно: тут же выстрелы и сразу за ними звуки разрывов; и всего обсыпает песком — лицо, руки; все работают, начинает получаться бруствер, уже закрыли тело — стало легче; затем выше, уже можно приподнять голову, еще выше, можно сесть. Пули продолжают лететь, но уже не опасны. Врываясь в землю, наткнулся на труп; и его — в бруствер, на доски когда-то здесь бывшего пола (дом тут когда-то был)...

Вскоре Иван Муравьев по собственному почину перешел в группу дивизионной разведки. В группе сначала было семнадцать человек.
— В Норильске я много пил. А вот тут уже водки с собой не брал никогда... Да и нельзя, — разве станешь пить, когда в разведку или за “языком” пойдешь? Вернулся, — другое дело! Тут тебе двести граммов нальют и еще столько же добавят — пей, потом отсыпайся. Душа радуется — задание выполнил!

Муравьев рассказывает, как ходил в разведку зимою:

— Автомат обматываешь бинтом. На себе две противотанковые гранаты, две-три лимонки и две-три бутылочных. Лимонки нельзя бросать на гладком месте: поранишь и себя; но зато из-за укрытия они — “крепче”. Когда ползешь, противотанковая граната на веревочке, на шее, прочие — за поясом или на ремне (если не подготовлены к бою). А подготовив, ползешь: в одной руке две гранаты, в другой — автомат. Автомат стараешься в ход не пускать, потому что пламя из ствола выдает тебя... Чтоб хорошо замаскироваться, халат должен быть очень белым и чистым. Лицо опускаешь вниз... Вот ежели кашель... как поступить, если одолевает кашель? Сунешь морду в снег, набьешь рот снегом, глотнешь — ну вот, способствует, отнимает кашель!.. Или уж, если не удержался, — варежку расправишь, обведешь оборкою рот и — тоже лицом в снег. Тогда кашлянешь — звука не слышно...

Последний раз Иван Муравьев был в немецком тылу в марте, в районе Красного Бора. Отправили его вдвоем с лейтенантом на самолете, ночью оба спрыгнули с самолета на парашютах, километрах в пяти за передним краем. Оба были одеты в немецкую форму, хотя немецкого языка и не знают. Были в сапогах, с автоматами, наганами и гранатами. Продуктов имели на три дня, медикаментов и водки с собою не было, хотя в такие рейды разведчикам и полагается выдавать (“Плохо организовали посылающие!”).

Муравьев на самолете летал впервые в жизни и прыгал тоже впервые. Приземлившись ночью на болото, Муравьев потерял каску, остался в подшлемнике и в немецком кепи. Из четырнадцати дней, проведенных в тылу врага, восемь дней голодали, питались только клюквой.
Надо было пройти через линию железной дороги. Прошли под мостом, оказались в центре деревни. Тут шли вдвоем ночью по улице. Дошли до перекрестка, надо было налево, туда и взяли. Наткнулись на двух часовых — здесь в избе оказался какой-то штаб, над избой виден был узел проводов. Часовые крикнули “хальт” и наставили штыки. Лейтенант автоматом скосил обоих и — бегом, Муравьев за ним. Немцы вскочили, стрельба, переполох... Муравьев — за лейтенантом. Забежали в какой-то двор, здесь оказались лошади, шалаш, в нем куча солдат. Швырнули гранату и бегом опять. Ушли в пустырь, на болото, скрылись в лесу...

Потом блуждали по лесу. Лес вдруг ожил, начали бить немецкие зенитки по нашим пролетавшим самолетам... Когда стало светлеть, вокруг наших затаившихся разведчиков оказались орудия вражеской батареи. Пробрались между двумя орудиями, вышли на дорогу. На перекрестке — пушки, повозка с боеприпасами. Навстречу, услышав русскую речь, — безоружный немец. Он крикнул “хальт!”. Решили, что бить его нельзя: шум будет. Перебежали дорогу и — в лес. И сразу по всему лесу застрочили автоматы. Ушли...

— Мой лейтенант, — говорит Муравьев, — оказался слабым. Вначале я все делал, как он скажет, потом вижу: слабый, стал действовать сам. А уж лейтенант ползет за мной и повинуется. Когда человек слабый, это сразу чувствуется. Например: идем по лесу, где-то бьет немецкая минометная батарея. Лейтенант пройдет шагов пятьдесят, остановится, прислушивается. А чего прислушиваться? Ясно слышно, что до батареи еще с километр. Надоело мне так идти, смело пошел вперед, лейтенант сзади идет, останавливается, ругается: надо, мол, послушать...

Или так: вышли к немецкой дороге из леса. Немецкий часовой заметил, закричал. Лейтенант сразу бросился в лес бежать, и бежит, ломая кусты, треск поднимает ужасный, как медведь... Раз он побежал, конечно, пришлось и мне... Остановились за полкилометра, и стал я его ругать: “Ты что ж? Будто тихо нельзя было отойти, без шума?”

У меня, — говорит Муравьев, — характер, что ли, такой? Чем больше я увижу преград, тем злее... И прямо на них иду. Когда злым сделаюсь, ничего не боюсь. Словно камень внутри ляжет, давнет, и тут уж все равно: идешь со злобой куда надо... Никакого страха я тут не знаю...
Муравьев рассказывает, как, разведав все, что было нужно, он с лейтенантом выбрался из тыла врага:

— А вышли как?.. Наша артподготовка была. Сели под елкой с низкими ветвями. Ночь. Опять думаю: скорей бы прямым попаданием или скорей бы выбраться: все, что надо, кругом разведали... Тут немецкий огонь и наш огонь. Разрывы кругом, осколками изломало все ветки. Шелохнуться нельзя, в темноте ничего не понять. Крики “ура!”. Свои?. Или немцы подделываются? Артогонь кончился, пошли. Наломанные стволы деревьев, мы забрались под них: кругом — люди, немцы забирают трупы... Еще до этого мы обнаружили, что тут есть и трупы русских, — значит, наши действительно ходили в атаку. А обнаружили мы так: прежде чем забраться под завал, мы вышли с тыла на землянку, бросили две гранаты, побежали, хоть и отощалые, вот увидели трупы русских. Кругом началась стрельба, после наших гранат, тогда забрались под сосны. День здесь. Ночь — шли дальше. Бруствер. Русские голоса. Землянка (оказалось: КП батальона). “Можно зайти?” Зашли. Наши от вида “фрицев” остолбенели. Но разобрались (были, оказывается, предупреждены), приняли хорошо. Тут почувствовались мои ноги. Боль, — отморожены. Зашли в землянку, сообщили в штаб дивизии, за нами выслали бронемашину. В штабе сообщили данные. Отсюда с подполковником на легковой машине меня — в Ленинград, прямо сюда в госпиталь, в больницу имени Свердлова. Подполковник заявил приемному врачу: “Фрица привел!” Тот: “Не буду принимать фрица!” — “Да это наш!”... Ну смех!.. В марте это было, с марта и лежу здесь!

...На четвертый день моего пребывания в госпитале к Муравьеву пришел его приятель, старший сержант Иван Туровец, с которым Муравьев был в одном взводе. Вместе зимой за “языком” ходили.

Иван Туровец — сибиряк, из города Канска, Красноярского края, двадцати одного года от роду, прекрасный экземпляр человека — здоровый, грубой русской красоты богатырь. Чуть вздернутый нос, умное открытое лицо, превосходные зубы, карие глаза, светлые волосы. И в поставе головы, и в ясном, честном взоре, и в выражении лица — смелость, воля, мужество. Такой человек не испугается, не смалодушничает, не предаст. На его гимнастерке — ордена Красного Знамени и Отечественной войны 2-й степени. Он — разведчик, лазутчик, из той же группы дивизионной разведки. В этом году трижды забрасывали его в немецкий тыл, и он выходил с ценными сведениями. Последний раз — с месяц назад — на самолете-бомбардировщике вдвоем с товарищем был отвезен за Тосну, сброшен в бомбовый люк ночью, приземлился на парашюте в болото, восемь дней шел из тыла. Шел с товарищем (в предшествующем полете тоже был вдвоем, но товарища потерял при посадке на парашюте, тот сел в другом месте, и друг друга они не нашли). В этот раз шли по болотам в лесу, кое-где по дороге. Ближе к Тосне оказались в месте, столь насыщенном немцами, что уцелели чудом. В задачу входило поймать кого-либо из гражданского населения, расспросить. На какой-то лужайке натолкнулись на двух немцев, скрыться было нельзя, разошлись в открытую (были в немецкой форме), немцы не обратили на них внимания.

А самолет сбросил их неточно, не за Тосну, а куда-то северо-восточнее. Поэтому, когда возвращались, вышли сначала к Неве. Определились по ней, пошли назад, чтобы выполнить задачу: пройти от Тосны к Красному Бору. Сами удивляются, как удалось им пройти через линию фронта: белой уже ночью проползли между двумя немецкими пулеметами, стоявшими в десяти метрах один от другого. Если б кто-либо из немцев привстал, непременно заметил бы их. Но проскользнули незамеченными.

В группе дивизионной разведки, в которой было семнадцать человек, осталось — как сообщил Туровец — только четыре человека, остальные побиты.

Муравьев и Туровец долго беседовали между собой. Из нескольких фраз, сказанных ими в спокойном раздумье: “Пойдешь скоро?..” — “Вот кончатся белые ночи. Пойду”. — “Еще нацепишь?” — кивнул Муравьев на ордена. “Тут либо пан, либо пропал!” и т. п.. я понял: Туровец отлично сознает, что всего вернее оба они погибнут.

Грустно смотреть на такого парня, знать, что почти нет шансов у него дожить до конца войны. А какой парень!

Понимает свою участь, конечно, и Муравьев, который пока вот легко отделался — ведь и ему скоро идти в бой: и без пальцев на правой ноге, ампутированных после обморожения, он годен для любого дела!

Но что примечательно: все сознавая, готовые к любой доле, они не считают дней или месяцев, пока еще милостиво даримых им фронтовою солдатской судьбой. Ничто не мешает им оставаться веселыми, ощущающими радость полнокровного существования. О том, что судьба их почти предрешена, они говорить не любят.

Источник: 
http://blokada.spb.ru, Ленинград, 16 июня 1943

Who's new

  • sadmin
  • wizard2012