Лирические миниатюры писателей Бурятии

Лирические

миниатюры

писателей

Бурятии

Алла ПАЛИКОВА, доцент БГУ.

Лирические миниатюры Ольги Серовой - гимн родной природы

Лирическая проза О. Серовой начиналась восторгом перед величием и красотой окружающего мира и заканчивалась восторгом мудрого, по-прежнему очарованного жизнью, человека, о чем свидетельствует вступительное слово автора к циклу миниатюр "Только красота": "Многие подумают, как автор в такое тяжелое, сумбурное время пишет о красоте природы, восторгается ее проявлениями. Не пир ли это во время чумы? Нет, отвечу я. Писатель призван воспроизводить в своем творчестве красоту, ибо красота приобщает к радости, а радость активизирует все силы человека, как и любовь, которую излучает любящий человек, могущий при этом обнять весь мир. Вот почему я не могу не писать о красоте, как бы меня не оговаривали за это". Всегда она оставалась верной своему поэтическому кредо: "прикоснуться глазами и сердцем" к природе, пробудить живой отклик в душе человека, борющегося за сохранение Байкала, за чистоту и красоту окружающих его лесов, гор, впадающих в него рек.

Если в очерках, статьях, заметках с выставки слово О. Серовой публицистически острое, призывающее решительно вступить в борьбу за мир во всем мире, за гармоничное сосуществование человека и природы, то в микроновеллах 80-90-х годов оно мягче, раздумчивее и даже несколько отвлеченнее от проблем дня сегодняшнего.

Вторжение повседневной жизни, бытовых забот, которые раньше доставляли радость и удовлетворение от их преодоления, частое пребывание в больнице, вынужденное отторжение от Байкала, от тех эмоций, что он дарил, редкое общение с теми, кто был дорог и приятен по-человечески, черствость тех, кто, казалось бы, и должен поддерживать дух жизни и творчества, угнетали Ольгу Васильевну. Однако накопленный жизненный и творческий опыт помогал в работе, сделав взгляд на окружающее глубже, лирические миниатюры и рассказы - значительнее, масштабнее по философскому осмыслению, сдержаннее в выражении чувств. Новое время с его печалями и тревогами подсказало новые проблемы, потребовало нового взгляда на окружающую действительность, новых образов и сопоставлений. От личного, частного, автор все чаще обращается к общечеловеческому, от сиюминутных наблюдений, впечатлений, мгновений - к вечности. Она очень много читала любимых поэтов XIX и начала XX веков. Читательский формуляр этого времени мог бы зафиксировать произведения А. Пушкина и М. Лермонтова, А. Фета и Ф. Тютчева, Ф. Достоевского и А. Блока, но более всего - И. Северянина, К. Бальмонта,

А. Ахматовой, поэтов, которыми зачитывалась вся интеллигентная молодежь начала XX века. Для Серовой это не было случайностью: она словно бы сверяла пульс нашего времени с дыханием предшествующей, близкой ей эпохи. Образы, родственные по своей нравственно-философской сущности, являлись плодами художественного сознания писателей разных поэтических школ прошлого и настоящего, найдя свое место в циклах "Мгновения", "Солнце любви", "Только красота". Продолжая работать в любимом жанре лирической миниатюры, автор находит его особую форму - мгновения. Они не монументальны, чем радуют современного читателя, увлекательны, динамичны. Мгновение - это сгусток длящейся жизни, выхваченной и "остановленной" писательницей. Настоящее - только миг, и она не отказывается от изображения трудноуловимого мига, который завтра уже станет памятью, непреходящей связью между прошлым и будущим.

Мимолетные наблюдения за жизнью природы характерны для публикаций 1992 года в рубрике "Мимолетное" ("Пришла большая вода", "Весеннее лицедейство", "Ящерица, инопланетяне и мы"). В январе 1993 года О. В. Серова опубликовала цикл "Мгновения" из двух миниатюр ("Снежинка" и "В лесу родилась елочка"). Залетевшая в больничную палату снежинка вызывает отклик в душе автора, наводит на философские рассуждения о жизни, на воспоминания детства, рождающие ассоциации с классической литературой: "Валил густой снег. В открытую форточку больничной палаты вдруг влетела

крупная снежинка и тут же, покрутившись, растаяла. Но эта одна-единственная снежинка чего только не сотворила с душой! Снежинка воскресила детство, когда мы, дети, выбежав на улицу, ловили летящие снежинки ртом, будто играли с ними. А еще та снежинка принесла мысль о юной свежести чувств, когда хочется постичь что-то неизведанно-прекрасное, которое должно прийти завтра, и ты не знаешь еще, каким оно будет. Но оно будет, будет! ".

Внезапно влетевшая снежинка заставила вспомнить "чудного поэта-певца любви и красоты мгновений Бальмонта. Помните: "... Светло-пушистая Снежинка белая. Такая чистая, Такая смелая".

Пробудила снежинка и строчки другого русского поэта Александра Блока: "... Случайно на ноже карманном найди пылинку дальних стран - и мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман! ". Вот какие яркие воспоминания и представления могла соткать одна - единственная снежинка, случайно влетевшая в душную тоскливую больничную палату". Светлым счастьем, без которого нет полноценной жизни, гармонии в душе, наполнена миниатюра. Не холод, а тепло воспоминаний внесла снежинка - воплощение чистоты помыслов и поступков - в больничный однообразный распорядок жизни. Встреча с быстро растаявшей снежинкой - тот прекрасный миг, который уносит не только в прошлое, но и в мир поэзии. Поэт картину мира отражает строчками, четверостишиями, а прозаик разворачивает ее широко перед читателем, хотя в крайних точках проза и поэзия сходятся. Без поэтической жилки, без состояния любви нельзя писать ни стихи, ни прозу. Прозаическая форма мгновения сливается в единое целое с поэзией, создается своеобразный синтез лирики и прозы. Причем культурный код ее - Серебряный век - входит с именами Бальмонта и Блока. Название и содержание "Снежинки" поэтично, хотя графическое расположение строк в ней, как в прозе: ни строф, ни заглавных букв в начале строки, ни рифм, но важный компонент, показатель стиха - музыкальность - присутствует, как всегда. В больничной палате плодотворными оказываются байкальские впечатления, когда "За окном шумит озеро, ночь с дрожащей россыпью звезд". И проносятся вечно чарующие строки: "В небесах торжественно и чудно... ", "И горит в сердце неугасимый восторг от красоты окружающего тебя мира. Он от рокота озера-моря, ласкающего волной прибрежный песок, он от запаха багульника, веющего из соседнего калтуса" ("Брызги чувств").

В написанном почти одновременно цикле "Солнце любви" воспоминания обретают иные интонации, герой - повествователь, в данном случае сам автор, и окружающая его природа живут "трепетным чувством ожидания любви", надеждой на неожиданную встречу с единственной на свете и родной тебе душой. Когда солнце любви осветит эту землю, "уйдет одиночество, и придет полная гармония с окружающим тебя миром, и победно зазвучат любимые стихи: "... Смерть и время царят на земле. Ты владыками их не зови.

Все кружась, исчезает во мгле. Неподвижно лишь солнце любви". Бальмонтовские строки утверждают всепобеждающую силу любви. К нему Ольга Васильевна обращается и в миниатюре "... Цветы тоже любят": "Я и еще один человек - сущее дитя природы, сидели в цветущей дикой яблоне. Так прекрасна была розовато-белоснежная кипень цветов, что невольно пришли на ум бальмонтовские строчки: "сад был от яблонь влюбляющее бел... ", а в другой - "Весна идет", изображая любимый сосновый бор, автор пишет: "Величавы и чисты стоят здесь сосны и на весеннем солнце в закатное время их стволы светятся призывно розово. Это же подметила и Ахматова, помните: "... И сосен розовое тело в закатный час обнажено".

Сама природа формирует в человеке художника, умеющего видеть, слышать, чувствовать. Жизнь на Байкале давала достаточно впечатлений для творчества. Вдали от городской суеты, в небольшом домике в Максимихе на берегу Байкала, можно было спокойно думать, размышлять, писать. Для писательницы все было одним гимном Байкалу: "Байкал, и синие горы, и чистота неба - все такое правдивое, близкое... ". Море предстает то великаном, убаюканным морозом, то бурным и мрачным, то светлым, спокойным, освещенным солнечным светом, то и вовсе человеком, капризный нрав которого заставляет все время менять свое обличье, но всегда символом стойкости, могущества природы, ее способности к сопротивлению и сохранению своих живительных сил. Байкал прекрасен в разные времена года, в быстрой смене настроений. Невольно возникает вопрос: "... где тот художник, который мог бы высказать себя только в одном чередовании красок и оттенков, в гармонии света и тени? Где картина заката, что купается в прозрачных водах озера, взгляд на которую заставил бы признать настоящую красоту? Нет такой картины" ("Волшебная палитра").

Автор сокрушается о том, что никто из художников кисти и слова не воскресил по- настоящему в искусстве и литературе душу Байкала. Свои попытки рассказать о Байкале она считает недостаточными, далекими "от полного совершенства", но продолжает надеяться на свои силы ("Брызги чувств"), хотя понимает, что, наверное, только в синтезе всех искусств можно реально достичь цели: "Если бы я была композитором, то написала бы симфонию рокота байкальских волн... Если бы я была живописцем, то запечатлела бы времена года на Байкале, все проявления красоты его жизни, его величия и нежности... ".

В прозе О. Серовой всегда есть движение - порывистое, стремительное, есть дыхание - нежное, ощутимое. Дыхание гор, например, неотделимо от того движения просыпающейся природы и тех фантастических картин, которые рождает авторское воображение, зафиксированное в поэтическом слове.

Весь природный мир в миниатюрах полон запахов: это "запах влажной хвои", "острый и крепкий запах муравьиной кислоты", "запах багульника", пахучей и сладкой земляники, ландышей с легким запахом резеды; разных звуков - от тихих, нежных, страстных, взволнованных до гулких, тревожных: "загудели водосточные трубы", "гулко трещат льды", "поют леса, снег под моими лыжами", "загудели сосны", "нежно скрипнули березы".

Необычайно интересна и цветовая гамма: белый, красный, розовый, голубой, зеленый, желтый, серебристый, золотой, синий. Разнообразный мир выражен не только через простые прилагательные, но и через существительные: "белизна берез", "белизна облаков"; через глаголы: "лиловели горы от багульника", "закаты чуть розовятся", "вода голубилась", "белеет ствол березы".

Если составить частотный словарь употребления тех или иных цветовых прилагательных, то можно заметить количественное преобладание красного цвета с разными оттенками: медно-красный, красноватый, густомалиновый, пунцовый, багряный, бордовый, пурпуровый, алый, что обусловлено местным колоритом и радостным, восторженным восприятием автора. Вторым, наиболее часто встречающимся цветом является синий/голубой, который в соответствии с народной традицией, устанавливается как типично небесный: небо синее, чистое, ясное связано с солнечной, безоблачной местностью - Бурятией. Белый является третьим цветом, интенсивность употребления которого достаточно велика. Белые в миниатюрах не только цветы, но и льды, снега в морозное время года. Цвет передает чистоту помыслов и отношений. Яркие краски, множество оттенков и их чередование можно увидеть в одном этюде, так как изображение дано в динамике, развитии, в периоды смены одних явлений другими. "Исчезли зимние сине-голубые тени, легли сизоватые, потеплевшие... Мы очутились перед каскадом вспыхивающих на снегу фейерверков - оранжевых, голубых, яхонтовых, рубиновых, огненно-алых, аквамариновых, янтарных... Особенно восхищали прохладные голубовато­синие и горячие пунцово-оранжевые сполохи". Казалось, невидимый гранильщик, закончив свою искусную работу, откуда-то с небес рассыпал отграненные алмазы, сверкавшие на солнце: "Но то был миг единый, чудное мгновение. Чуть только солнце повернуло на запад, как исчезла снежная феерия, перед нами снова лежала стеклышками мигающая снежная белизна Комушкинского нагорья". В миниатюрах есть что-то от импрессионизма. Автор пытается передать непредвзято и естественно реальный мир в его подвижности, изменчивости, передать свои мимолетные впечатления. От словесного

живописного полотна создается ощущение сверкающего солнечного света, "свечения снежных кристаллов", называемого "снежные розы". Причем краски иногда абсолютно полярные, контрастные. Резная листва рябины бывает окрашена "от темно-зеленого цвета до пурпурно-алого". Цветовую гамму в описании изменяет особый ракурс авторского взгляда, к примеру, с высоты: "Примечательна окраска лесных гор. С птичьего полета на первом плане виден горящий костер осин, золотистые тона берез". Импрессионистическая манера проявляется и в передаче непосредственного настроения, психологических нюансов, высокой степени эмоциональности художника. Перечитывая произведения русской классики, Ольга Васильевна по-своему интерпретирует знакомые тексты, поэтому полнокровным компонентом миниатюр, рассказов становятся цитаты, реминисценции известных авторов. Возраст, житейская мудрость, болезнь, обострившая чувство ценности светлого и краткого мига жизни, озарили мысль писательницы: философское осмысление жизни и смерти, размышления о природе, человеке и будущем, о вечности и вечном стали содержательным источником мгновений. О. Серовой удается чужое почувствовать своим. Нередко заимствованные строки являются подтверждением ее суждений или рождают новые. Скорее всего, на бессознательном уровне в художественную ткань миниатюр и рассказов вплетаются общеизвестные хрестоматийные цитаты, названия произведений, имена героев из творческого наследия А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Грина. В цикле "Только красота", развивающем идею Ф. Достоевского о спасительной силе красоты, автор отсылает читателя к произведению А. Грина "Алые паруса", как и в новелле "Любовь", в миниатюре "Песнь песней". Повторяя фразу "алые паруса - не чудо совсем", автор-повествователь тем самым включает себя в круг людей, которые умеют добиваться счастья. Целомудренная проза О. Серовой - своеобразный и увлекательный путеводитель по родному Забайкалью. Природа в целом и каждая деталь ее воспринимаются двойным зрением: художника слова и ученого. При кажущейся простоте лирических миниатюр, доступности, понятности аллегорий и метафор проявляется главное - любовь к жизни, сочувствие и сострадание к человеку, способность в своем творчестве усваивать традиции, обогащать обновленным взглядом общеизвестное.

"Бурятия" 16 июля 2008г.

ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ С ЗЕМЛИ

В 70-е годы в бурятской литературе, как и в российской, широкое распространение получила автобиографическая проза, о жанрах заговорили с тематическим уточнением: военный роман, деревенская повесть; появилось большое разнообразие жанровых подвидов: лирико-философская миниатюра (О.Серова), циклы рассказов (Д.Эрдынеев, К.Балков) или повести в рассказах (Ч.Цыдендамбаев, К.Карнышев). В них особенно отчетливо звучит тема человека и природы, тема сохранения природы, сложных взаимоотношений человека с окружающей средой, отношений, выявляющих истинные человеческие ценности.

Концепция поэтической гармонии человека и природы нашла свое наиболее полное выражение в повести К.Карнышева "Странствия Горбоносого". Когда писатель создавал эту повесть из 35 рассказов, новое экологическое мышление еще не было предметом горячих споров и дискуссий. И только в 90-е годы в статье "Не шагайте со злом по природе" В.Мантатов скажет: "Константин Карнышев - эколог человеческих душ... утверждает экологическую этику, призывает нас к мужественному осмыслению нашего нескладного жития-бытия в свете нравственного закона... Писатель исповедует веру в жизненную необходимость коэволюции человека и природы".

С необычайной живостью и проникновенностью описывает К.Карнышев быт и труд эвенков-оленеводов, верования и разрушающие вековой уклад жизни приметы современности, с настоящим поэтическим видением изображает мир, в котором живут люди и звери.

В повести два мира: мир природный, животный и мир людей. Они показаны в постоянном взаимодействии, взаимовлиянии, взаимообусловленности. Природный мир несет человеку добро, а человек способен не только помогать этому миру, но и разрушать его. Повесть открывается сценой рождения олененка. И не случайно. Она имеет глубокий философский смысл. Рождение - это начало новой жизни, явление, предопределенное свыше. Олени, живущие в гармонии с окружающим миром, испытывают на себе благотворную силу природы; она сострадает, сочувствует оленухе: "Затихла природа, будто знала, как оленухе было трудно". Жизнь всему живому дает мать, женщина. Вот почему совершенно естественно главной героиней повести является женщина, Федосья, мать Карпушки. В этом маленьком стойбище, как и за его пределами, знают Федосью и любят за добрый нрав, отзывчивость, простоту. "Звери чувствуют ее тепло и ласку, тянутся к ней, доверяют". И Федосья не представляет себе жизни без оленей: "Мы всю жизнь с ними". С хорошими людьми всему живому миру легче переносить и летний зной, и зимнюю стужу. Оленям стало лучше "с тех пор, как они стали жить рядом с человеком". Федосья и старая Унулу нерушимыми узами связаны с родными местами, здесь прошла их жизнь, здесь родители похоронены. С этой земли начиналась их жизнь. Через пейзаж, завязанный с судьбами и поступками героев, аллегорически прочерчивается их путь, изменения характера, поведения, отношения к людям, зверям, живой природе. Так появляется образ дерева со своей философской образной функцией. Постарела Унулу, как и старая сосна, у которой одна лишь ветка зеленеет. Сосна и Унулу прошли свой жизненный путь, вросли корнями в северную землю и крепко держатся за нее. "Хороните меня здесь, - говорит Унулу, - никуда я не поеду от своих родителей... Мои все схоронены рядом с оленями". Карпушке кажется, что она похожа на "горбатый сук на изломанной ветрами лиственнице". Всю жизнь Унулу отдала тайге, оленям ("Нет оленей и нет жизни"). Она "срослась" с родной природой и готовится умирать с нею. Становление Карпушки проходит в непосредственном соприкосновении с окружающим миром.

"Вместе с травой, птицами, деревьями" растет он. Мальчик научился у матери разговаривать с оленями, полюбил бурундука, наблюдает за муравьями-трудягами, дружит с собаками и Горбоносым, олененком. Жизнь на стойбище, общение с узким кругом людей, с природой и животными, постоянное преодоление трудностей оказывают благотворное влияние на Карпушку. Мальчик становится сильным, смелым, выносливым, набирается житейского опыта, мудрости. Создавая образ формирующегося человека, познающего мир во всех его проявлениях, положительных и отрицательных, автор показал себя как тонкий психолог, знающий детскую душу, умеющий передать все стороны эволюционирующего характера.

Мир сложен и противоречив. Карпушка знает, что в нем господствует не только добро, но и зло. Отрицательная энергия разливается на всем пространстве повести, стоит лишь появиться Харагуну. Случайный человек на стойбище, он не признает никаких традиций, обычаев, неписаных законов жизни. Смеется над интуитивной верой эвенков в то, что у животных тоже есть душа и сердце, свои симпатии и антипатии, а их поступки могут быть не только благородными, но и поучительными для людей. Ему кажется противоестественным поведение Федосьи: "От людей отворачивается (т.е. от него - А.П.), а к зверям всей душой", откуда ему знать, что "живые души вокруг - олени, птицы, звери". Рисуя образ отрицательного героя, К.Карнышев пользуется не одной темной краской. Его Харагун, как все одинокие люди, хочет тепла, ласки, семейного уюта, хочет, чтобы его и понимали, и ценили, но сам никого не хочет понимать. Беспочвенное самомнение, высокая самооценка своей личности, значимости, неумение обуздывать чувства (мог избить оленя, не подчинившегося его злой воле, мог пожелать смерти Карпушке, уснувшему на обрывистом берегу: "Ничего, мол, не видел, если что случится") будут наказаны. Природа не прощает недобрых людей, не прощает жестокости. Неведомо Харагуну, что существует в природе обратная связь: защищая природу, человек защищает себя от нравственного саморазрушения.

К.Карнышев пишет о повседневной жизни далекого стойбища, о земных заботах- хлопотах эвенков, но всем художественным строем повести показывает, что человек в одночасье может лишиться своего места в мире и самого мира. Повесть - предупреждение каждому конкретному индивиду изменить свое отношение к миру живой природы и призыв не забывать своих корней, своих истоков, сохранить в памяти те заветы традиции мудрого хозяйствования на земле и бережного отношения к своей среде обитания, которые оставили предки. Книга К.Карнышева - предостережение от грядущей катастрофы, которая может разразиться, если люди, подобные Харагуну, не сумеют сделать должных выводов.

В повести нет поверхностных суждений, все глубоко продумано и выстрадано как в плане содержательном, так и в плане художественном. Прекрасный стилист, наделенный грамматическим чутьем, писатель вводит нас в своеобразную поэтическую стихию слова и мысли. Одухотворенность природы, слитность ее с человеческой жизнью, мыслями, чувствами, переживаниями героев подчеркнуты метафорами, сравнениями, олицетворениями. Все живое в повести наделено способностью говорить, двигаться, звучать. То и дело слышится "звон льдинок", "хруст и стук веток", "журчит голос жаворонка" и в унисон природной музыке звучат песни Федосьи, Унулу, Карпушки. В каждом рассказе жизнь природы и человека дана в движении, динамике. Образно­выразительным языковым средством, источником экспрессивной силы языка становятся глаголы движения. Вот студеный ветер "проснулся", "носится", "тычется в окна", "взъерошивает снег", "замешкался и начал обхлестывать все, что попадалось ему под замах на своем стремительном лету". И животные, и человек - все во власти ветра. Не менее выразительно описание весеннего дня, когда земля "отогревается",

"освобождается", "омолаживается", "зажигается", "насыщается жизнью" воздух. И вот уже кипит жизнь в лесу: летние птицы объявились, поет жаворонок: "журчит его голос. Работа и радость рядом - в нем. На родину вернулся. Чего жалеть горло, чего крылья беречь..." Параллельно показана и радость Федосьи: она приехала из города, где выступала перед благодарными зрителями со своими песнями ("Ум у человека не должен быть пустым, и душу тоже надо чем-то занять... Убери-ка песни - оголится человек"), соскучилась по работе, дому, оленям, заждался ее Карпушка. Продуманно или стихийно ведет автор читателя от картины весеннего пробуждения к понятиям, свойственным всему живому миру - Радость, Работа, - а от них к обобщающему понятию - Родина: "На Родину вернулся".

Ткань повести удивительно пересыпана ныне забытыми или малоупотребительными словами, разговорно-бытовой лексикой: "оленуха пялилась", "хорохорится", олененок "фукает", снег "свял, поджижел", "натужливо", "шебуршать", "шугану" и др. Критика упрекала писателя в злоупотреблении местным колоритом, кондовыми словечками, но как сохранить забайкальские речения, языковые обороты, если не вводить их в произведения?

Писатель скрупулезно описывает жизнь животных. Он знает повадки оленей, медведей, волков, собак, птиц, муравьев, а в результате - книга становится краткой художественной энциклопедией натуралиста. Недаром Ю.Востоков с радостью отмечает, что к числу писателей - натуралистов "по достоинству принадлежит К.Карнышев из Бурятии".

Выход в свет повести "Странствия Горбоносого" в 1974 году не остался незамеченным. О Карнышеве заговорили писатели и литературоведы.

Повесть в рассказах в 70-е годы получила высокую оценку, а в 90-е не только не утратила своей актуальности, но остается нужной и своевременной. Как считает писатель

В.Распутин, у Карнышева "хорошая, крепкая проза". "Сегодня, - отмечает литературовед Н.Хосомоев, - это крупный сибирский писатель российского масштаба". А масштаб этот определяется и по книге "Странствия Горбоносого".

"Бурятия" 18 декабря 1997г

Ольга Серова.

(1914-1996)

Волшебная палитра.

Знойная пора коротка на Байкале, и поэтому её здесь принимают как редкостный дар. В солнечный день, в штиль, Байкал изумрудно-голубой. Ближние горы покрыты густой дымчатой синью, а дальние напоминают цвет незабудок. В течение дня на озере много раз меняются оттенки. Прозрачность воздуха, лесистость гор, туманы, ветры - вот что создаёт многоцветность воды и быструю смену её настроений.

И каждый раз, вглядываясь в вечернее небо, я думаю, где тот художник, который мог бы высказать себя только в одном чередовании красок и оттенков, в гармонии света и тени. Где картина заката, что купается в прозрачных водах озера, взгляд на которую заставил бы признать настоящую красоту? Нет такой картины! Всё любовно принимает цвета заката: воздух, леса и горы, дома и чумазые баркасы, и пароходы на пристани, и глаза девушек-рыбачек.

На волшебной палитре смешались все тона, и я не смогла уследить момент, когда смелыми, густыми мазками, точно крылья чаек, исполненные движения и силы, вдруг устремились ввысь синие сполохи. Все краски волшебной палитры застыли в ожидании. Последним разлился янтарно-жёлтый цвет.

Сибирский кедр.

Сибирский кедр живёт по горным таёжным склонам. Он высок, прямостволен. Хвоя его напоминает сосновую, но куда длиннее и совсем мягкая. На солнце длинная шелковистая хвоя кедра блестит, искрится, как мех баргузинского соболя.

Поздней осенью щедро дарит кедр человека вкусным орехом. Кедровые ветви наклоняются от тяжёлых шишек, а пронесётся ветер, и посыпятся они с кедра. Во мху или между глянцевитых листьев бадана лежит шишка, такая ядрёная, тёмно­фиолетовая, с каплями светлой смолы на чешуйках.

Кедр — богатырь, с душой прямой, бесхитростной и смелой. Он воплощение щедрости, добродушия и могучей силы. От силы своей и широты душевной не помнит мелких обид, не знает чувства раздражения и мелкой мести.

Но если уж возненавидит, то насмерть, как и полюбит — на всю жизнь.

В его жизни одна незаживающая рана - любовь к белоствольной берёзе. Но какая-то странная сила, неведомая людям, разъединила их сердца.

Деревья посмеиваются над верным сердцем кедра, но громко побаиваются судачить, опасаясь могучих ветвей великана и его честного гнева.

Душа деревьев.

Напрасно думают люди, что лес живёт какой-то совершенно обособленной жизнью и в него нельзя вселить наши людские понятия.

Знаю, ты скажешь:

-Старая песня, одухотворяющая природу, и первобытные люди занимались этим же...

Но ведь и ты восторгаешься лесом и как-то проговорился, что порою чувствуешь себя чем-то неотъемлемым от природы, слитым с нею.

Так разве можно запретить высказывать чувства свои, пробуждаемые нашими деревьями и соткать образ дерева, подобный образу человека?

Называй такое видение красоты жизни сказкой, одухотворением природы — всё

равно.

Послушай-ка лучше...

Старая берёза.

Когда я приезжаю в Максимиху — этот благодатный край на берегу Славного моря, то, как с добрыми друзьями, иду поздороваться с особо любимыми мною местами. Одно из них — кусочек байкальского прибережья, где на пригорке растёт очень старая берёза, которой, наверное, далеко за двести лет. Дерево уже дуплисто, испещрено чёрными отметинами, но его высокий ствол, раскидистые ветки с трепещущей на ветру листвой делают его прекрасным.

Берёза стоит одиноко, но одиночество не её символ. Нет, это старое, но прекрасное дерево гармонично слито со всей жизнью озера-моря и его прибрежья. Берёза неотделима от сверкающей лазури вод, их пенистых игривых волн, рыбацких баркасов, точеных граней полуострова, от пронзительно-призывного крика чаек, стремительного, как молния, полёта ласточек и плавного парения коршуна.

Около берёзы проходят отдыхающие в пансионатах или садятся отдохнуть в её тени, и каждый любуется ею. Одно, только одно это дерево являет собой неотъемлемое украшение всей части берега. Хочется добавить, что берёза живёт около старого Баргузинского тракта, в других местах уже исчезнувшего. Так сколько историй за свои годы видело это старое дерево, сколько былей помнит! Видело оно, как летели почтовые тройки с бубенцами, тянулись извозы, шли, гремя кандалами политические ссыльные — декабристы, народовольцы, большевики, помнит оно красных партизан, красногвардейцев, отстоявших жизнью своею Советскую власть. Поэтому я прихожу к моей любимой берёзе с тревогой: уж не случилось ли чего с деревом. Ведь его может повалить ураган, удары молнии, бездумно срубить лесник в санитарной рубке. Хранить, почитать нам надо старую берёзу на берегу Байкала, у старого Баргузинского тракта, ибо она — это не только памятник красоты природы нашей, но и живой памятник истории.

Лиственница.

Невозможно представить себе Байкал без лиственницы. Высокая, темноствольная, с лёгкой одеждой своей, вжилась лиственница в озёрные прибережья и далеко ушла в таёжную глубь.

Безжалостно расправляется озеро с прибрежными лиственницами.

Деревья терпят и дикий осенний ветер, и ледяные брызги прибоя. Волны окатывают близстоящие к озеру лесины с головы до ног, надолго покрывают их ледяной причудливой бронёй.

Но велика сила жизни лиственницы-сибирячки. Деревья, единоборствующие с озером, наклонены в сторону постоянного и наиболее мощного ветра, растут с искривлёнными стволами и ветвями, но всё равно не сдаются и украшают берега.

Необычайно хороша лиственница весной. Раньше других деревьев она встречает весну, как-то по-своему и неожиданно преображаясь.

Бывает так: девочка-подросток, такая дурнушка, угловатая, застенчивая, не знающая, куда деть свои длинные обветренные руки, вдруг в какой-нибудь месяц- другой станет так хороша, что глаз не оторвёшь.

Вот и лиственница осенью, быстро сбросив свою хвою, мокнет под дождями и всю зиму стоит покрытая наростами, бородавками и среди сосен и берёз кажется чёрной нищенкой, погорелкой, даже снег не держится на её голых ветвях.

Зато при первом тепле не узнать дерева. Из его чёрных узелков вдруг начнут пробиваться салатные кисточки хвои, вскоре вся лиственница распушится и унижется малиновыми шишечками.

И где-нибудь на пригорке стоит такая весенняя красавица, а через её пушистую хвою видно, как колышется в синем свете Байкал и будто в воздухе парят голубые горы.

Мудрая сосна.

Посмотри, друг мой, на эту старую, но всегда прекрасную сосну.

Как люблю я тёмно-зелёный бархат её хвои, широко раскинутые золотисто­коричневые ветви!

Лучше всех деревьев сосна на закате. Вот она пламенеет в ласке вечернего солнца, и ствол и ветви её словно наливаются алой кровью и кажутся светящимися, как пальцы человеческих рук, когда сквозь них смотришь на яркий свет.

Сколько в сосне огромной жизненной силы, величия, бодрости! Избирает дерево сухие солнечные места, высокие горы, не любит угрюмых болот и трясин. Там, где идут сплошные сосновые рощи, всегда чисто и тепло. Ноги ступают на мягкую красноватую хвою. Тянет человека в пахучие, здоровые, смоляные сосновые леса. Думается, что если бы деревья жили по человеческим законам, то сосна заняла бы почётное место учителя, советника, друга-утешителя для тех, кто временно ослаб духом и ищет поддержки в силе другой души, чтобы выпрямиться и воспрянуть.

Ты, я вижу, улыбаешься, друг мой, но для меня совершенно ясно, что сосна — воплощение мудрой силы жизни, ясного спокойствия, глубоких, цельных мыслей и чувств. В ней, как и в мудреце, редкое сочетание величавой простоты с мягкой теплотой сердца.

...А видел ли ты в лунную ночь силуэты сосен, растущих одиноко по горным скалистым кряжам?

Тихо шепчутся сосны в ночи, точно рассказывая друг другу о прелести ночи, о лунной дороге, трепещущей в чёрном глянце широкого, как море, озера.

Ах, как могут сосны слушать и понимать всю торжественность ночи и брать её всем своим большим мудрым сердцем!

Умеешь ли ты так, друг мой?

Константин Карнышев.

(1927-2004)

Где ночует оляпка.

Речка эта каменистая, быстрая. Вода в ней бурная. Кипит и клокочет. Разогнавшись с гор, даже в низовьях не может успокоиться. Где-то за лесами большое озеро-море разлеглось среди крутых берегов длинным рожком. Вода в нём тоже как живая, в вечном движении. Речек-то у него много. И по всему простору надо её растолкать ровно. А излишки отдать океану. Как оно это делает? Опять же с помощью речки. Правда, большой-пребольшой, глубокий-преглубокий, так как она одна, а воды много...

Загляделся я на свою красавицу, на которую набрёл в долгих плутаниях по тайге. Подивился её прозрачности. Дно-то просматривалось насквозь, как через прозрачное стекло. Мало их, вот таких, остаётся на земле. Не бережём, не лелеем живую кровь её. Чего самим не надо, что мешает нам — сбрасываем и сливаем в надежде, что стерпят они всё. Сколько речек уже перестало жить по своим началам. Завяли от ядовитой грязи. А другие вовсе загасали от безлесья и безводья. Потому и залюбовался я светлоглазой речушкой. И потянуло меня вдоль её берегов пройтись. Чудом светлым насладиться. И вдруг мне показалось, что куда-то она потерялась. Сердцу сделалось нехорошо. Глазами туда-сюда. Нет моей речки. Неужто сквозь землю провалилась она? Пробиваюсь сквозь густые кустики, выхожу на голый утёсик. Слава Богу, живая речка-то! Только глубоко провалилась вниз между двумя каменистыми глыбами, вставшими на её пути как бы воротами. Вода в этом месте словно с ложа какого-то, постели, падала чуть ли не отвесно. Кое-как перебрался к подножию скалы. И передо мной, казалось, предстали две разные речки. Одна не очень широким полотном скользила к скальному подножию, другая, приняв его в свою чашу, устраивала с ним настоящий тарарам — бесновалась пенным кипятком. И вдруг из этой пучины вынырнуло маленьким комочком что-то живое. Пригляделся я и узнал птичку, похожую на воробья, с таким же тёмно-серым оперением, глазками-бусинками. Только с более остреньким, удлинённым клювом, чтобы ловчее было вылавливать в воде жучков-букашек. Да и тельцем пожиже. И воробей плавать и нырять не мастак. Пасётся в кормных местах на суше. А какого рода-племени эта?

Долго я смотрел на неугомонное птичье купание. Да нет, не ради какой-то забавы она это проделывала: ручейников добывала — букашек водяных. Стало стыдно

мне, что не узнал сразу оляпку. Кто ещё может по-рыбьи стрелой носиться под водой, подгребывая крыльями?

А вот этого я от неё совсем не ожидал. Резвилась-резвилась моя оляпушка, а потом со всего маху как врежется в водяную стенку речки, что я обомлел: всё, конец ей, не справится она с бешеным потоком, разобьёт её о камни. Стою и жду. А оляпки нет и нет. Жалко стало птаху. Аж в горле от печали клокотнуло. Успел привыкнуть к ней. Понравилось птичье трудолюбие. До рези в глазах уставился я на безжалостный водопад, немилосердно расправившийся с маленькой жительницей воды, суши и леса. И как освобождено забилось моё сердце, когда под каменным карнизом, с которого речка опрокидывалась вниз, в кипящий котёл, увидел я глубокий выем-пустоту. Не знаю, что со мной стало делаться. Раздевшись догола — нырк прямо под струю. На голову и плечи обрушилась такая тяжесть, что я едва устоял. Пронырнув через этот упругий слой воды, плотно прижался к каменной стене. И не поверил своим глазам. Охорашиваясь, чистя пёрышки клювом, посиживала моя оляпка в гранитной норке. Значит, вот где она днюет и ночует. Надёжный у неё дом. Водопад-то льдом не схватывается, круглый год в работе. Поэтому кормные места у оляпки сохраняются. А зимушка-зима у нас, куда с добром: снежная, морозная. И весна не легче. Но не угрожает и она оляпке. Перехитряет птаха суровую природу. Чтобы не мешать, оляпке охорашиваться, протаранив водяную стенку, я отбыл из её жилища восвояси.

Одинокая цапля.

Утром и вечером, кажется, даже в одно, и тоже время, цапля пролетала почти над самой нашей избушкой возле реки. Птица эта тихоходная. Пока поднимет крыло, пока его опустит...

Хочется даже поторопить её: «Что же ты, милая, так показываешь себя». Однажды хозяин не выдержал, схватился за ружьё: «Убью я её, что она летает!» Рядом стоял мальчик, он и помешал своим криком, можно сказать, спас цаплю от выстрела. Больше при нас хозяин избушки не решался выбегать с ружьём.

Давно знаю о привычке некоторых людей: не пропускать мимо себя ничего живого, если оно летает или бегает. Надо обязательно разрядить ружьё. А зачем это сделал — иной человек и сам не знает. Летит же птица, да ещё редкая, почему не выстрелить? И не нужна она ему. Годна была бы для еды — так ведь нет, несъедобна. Толкнёт ногой птицу, чтобы узнать, куда заряд попал, и равнодушно отвернётся...

А цапля так и летала каждый день со странной настойчивостью. Меня это заинтересовало. Пошёл я по берегу, по направлению её полёта, и набрёл на болото. Огибая топкие места, забрался в самую его середину. Где-то как будто здесь садилась цапля? Под ветром трава ходила жидкими волнами, белесо отсвечивая. Впереди чёрной водой мелькнуло озерцо. В центре его на длинных ногах-ходулях стояла цапля. Ветер ворошил на ней перья. Время от времени цапля погружала длинный клюв в болотную воду и долго его не вытаскивала. Видимо, не сразу находила то, что ей нужно было. А может быть, сочные корни трав щипала. Озябшей и одинокой она мне показалась. Среди обширной хляби — одна птица. С края болота было вознеслась стая куличиков, но так стремительно пропала за горизонтом, прочертив над травами быстрые дуги, что одна лишь рябь в глазах осталась.

Мы долго смотрели друг на друга — я и птица. Цапля как будто привыкла ко мне. Но ближе десяти-пятнадцати метров не подпускала. Если пытался я сделать шаг, заносил тихонько ногу, когда она вонзала в болото клюв, цапля начинала развертывать крылья, и я опять надолго замирал.

Кем я казался ей? Может быть, неким двуногим чудовищем, если она меня не подпускала дальше каких-то границ, очерченных ею же самой. А что я думал о цапле, какую тайну её жизни хотел разгадать? Казалась она мне пришедшей из какого-то незнакомого мира, и все там в нём творилось по своим правилам. Мог ли я это почувствовать в убитой птице, валяющейся с раскинутыми крыльями на земле?

Нет, наверное. Нужна она была мне живая, со своим чутко настороженным слухом и зрением.