Награды

Дело было в студенчестве. Как-то разнеслась весть, что в субботу в актовом зале университета состоится собрание, на котором вручат медали студентам, работавшим летом на целине. Правда, на целине настоящей, большой, о которой тогда говорила вся страна, они не были. Ребята поработали месяц-полтора на целине местной, которая открывалась тогда в каждой области и крае. Под "целину" шла работа не только на землях, еще не освоенных, но и на обжитых - строительство домов на селе, проводка электролиний или еще какое-нибудь важное деревенское дело.

Среди моих студенческих товарищей многие, если не большинство, были ребятами сельскими. Едва покончив с летними экзаменами, они торопились домой и уже до сентября не вылезали из деревенской работы.

Мне, к примеру, уже с первыми весенними днями, когда солнце в широком окне аудитории начинало припекать особенно душно и дремотно, все чаще виделся в мыслях больной отец, с тяжелой одышкой вышедший к южной завалинке дома, откуда открывался вид на влажный огород, на грязный, в лужах проселок, и с надеждой поджидавший рейсового автобуса со станции. Вот приеду сейчас, думал я, и первым делом возьмусь за дрова. Буду в лесу с двумя младшими сестренками пилить (они попеременке) старые колоды, пролежавшие после бурелома, может быть, десятки лет, или молодой сушняк, оставленный лесниками после рубки просеки. Заготовлю, как всегда, машины четыре или пять. А тут подойдет пора окучивать картошку. Потом сенокос. Днем для колхоза, а к ночи, в поздних сумерках, для своего хозяйства - на крохотных лесных полянках, которые колхоз бросил, потому что конной косилкой там не развернешься, а если сбить траву литовками, она все равно осядет клоками на кустах, когда будешь тащить копну с этой полянки сквозь чащобу к общественному зароду. И вот ты с каким-нибудь дядей Прошей или дедом Михеем обскачешь по ночам за сенокосный месяц несколько таких полянок - глядишь, и наберется для буренки добрый стожок. А потом косьба зеленки, заготовка жердей для сенника, копка картошки. А между всей этой работой, вставшей в очередь, надо вырваться дважды-трижды на Байкал, чтобы всякий раз хотя бы неделю побыть на путине, в сетевой или неводной бригаде.

Вообще-то в студенческие годы мне удавалось и растянуть лето: уезжать в город не к первому сентября, когда наша братия должна была отправиться в колхоз, а к тому дню, когда ребята возвращались оттуда. Причина для этого была одна - болезнь отца. Он мучился страшно, умирал медленно. Собрав в кучу подушки и привалившись на них в углу кровати, он дышал так, будто в груди его стоял насос, который выкачал всю воду и теперь со свистом и шипением тянет воздух и остатки влаги. Вечерами отец с болью и состраданием глядел на нас, собравшихся за столом.

Нас было восемь детей. Мать тоже болела, но ее болезнь была иная, чем у отца, - незаметная, как бы спрятанная от чужих глаз. Мать не могла работать, как в молодости, - ни на покосе, ни на огороде. Не могла поднять ведро с водой, пилить дрова или копать картошку. Она могла лишь готовить еду, убираться на кухне и ухаживать за отцом - и делала это ежедневно, не присаживаясь отдохнуть, не жалуясь на боли.

Кормилицей семьи была старшая сестра. Ей исполнилось четырнадцать лет, когда она впряглась в колхозную работу, и, сколько я помню, каждый день спозаранку уходила на колхозный двор и возвращалась в сумерках. Заботы по хозяйству ложились на нас, младших. Между мной и сестрой был еще один брат, но он появлялся в доме лишь на месяц в году. Отец разрешил ему после десятилетки уехать в военное училище, так что мужская работа в семье досталась мне.

В том году, когда состоялось памятное собрание, лето мое затянулось. В конце августа умер отец. Уехать сразу после похорон было никак нельзя. В скотном дворе покосились и развалились прясла, которые отделяли небольшой выгон от сенника. Высокий тын, прикрывавший сенник от снежных заносов, обветшал; тонкие частоколины ломались, как сухая солома, от одного прикосновения комолых соседских коров, чесавших об изгородь головы.

Я привез частокол и жерди из ближнего молодого сосняка и заменил изгородь. Потом копали картошку, и часть ее я повез в город на рынок. В колхозе денег не давали, на трудодни распределяли только хлеб и овощи, а я не мог оставить семью без копейки. Тут подошла жатва. Бригадир дал мне работу - отвозить зерно на заготовительный пункт.

Колхоз имел единственную машину, полуторку. Шоферил на ней Сашка Бочкин, добродушный здоровяк, ровесник моей старшей сестры. Как и она, Сашка одолел только четыре школьные ступени. После деревенской, начальной, школы он не захотел учиться и пошел в колхоз. Был женат, жил в родительском доме и, говорят, роскошествовал. Отец его, лучший в селе плотник, еще работал, сын единственный, внуков пока нет, а значит, и расходов больших - тоже. На Сашкиной полуторке мы и возили хлеб в "Заготзерно".

Мне эта работа - пожалуй, главная в страду, бессонная и торопливая, без продыху, - нравилась. Граница между днем и ночью как-то стерлась. На току мы, откинув борт машины, ловко бросали на низкую площадку кузова теплые и гладкие мешки и, торопясь, как на пожаре, врывались в кабину. Грузовик, пыхнув синим дымком на баб, веявших зерно, вылетал из-под навеса.

Дорога была узкой и ухабистой. Кабину несусветно качало, мы с Сашкой начинали клевать носами. Тогда мой шофер встряхивался и командовал: "Рассказывай!" И я принимался молоть языком.

Я пересказывал содержание книг, вначале о партизанах (это была моя детская страсть), потом о войне вообще, потом доходил и до классики. Сашка всегда слушал внимательно, но когда повествование особо захватывало его, он подавался всем телом вперед, часто и быстро поворачивал ко мне простодушное полное лицо с полуоткрытым ртом и, глупо улыбаясь, восклицал одно и то же: "Во паря!".
Ночного сна у нас не было. Сашка спал, когда мы, въехав в огромный склад "Заготзерно", разгружались. Нашу машину встречали два мужика. Один, низенький, квелый, подавал с кузова мешки, а с другим, жилистым и цепким, мы носили на загривках по крутому трапу к вершине огромного хлебного вороха кули с развязанными устьями.

Я спал в дороге, но лишь тогда, когда мне разрешал Сашка. А разрешал он в то время, когда не чувствовал сонливости и мог вести машину твердо. Это бывало обычно утрами, ясными и инистыми. Ночами же, когда луна перебивала свет фар и глаза быстро уставали и укачивало быстрее, я работал языком без устали.

После такой страды я и приехал в университет. Еще вчера я взбирался с гладким и теплым мешком на горбу по оседающему трапу под крышу склада, а сегодня стоял в прохладном каменном коридоре университета и слушал в толпе слова приятеля о том, что в субботу будут вручать студентам медали за работу на целине.

И вот вручение. Из моих знакомых медали "За освоение целинных и залежных земель" получили высокий, пухленький, всегда веселый Вадик Крашневский и серьезный, даже озабоченный Борис Вегин, именной стипендиат. Вадик, сын военного журналиста, не раз ссужал нашему брату деньги перед стипендией и был парень мировой. Ничего не имел я и против Борьки. Отпрыск секретаря райкома, он с первого курса что-нибудь возглавлял, давал от чьего-нибудь имени указания - словом, был известным общественником. Я не сомневался, что в селе парни поработали в охотку и чести университета не посрамили.

Потряс меня, так сказать, сам факт награждения. Я знал, что заслужить награду можно трудом, длительным и двужильным. Помню, после войны, в праздничные дни, когда в клубе затевали танцы, фронтовики выходили с орденами и медалями на груди - звон стоял! По их примеру и бабы, особенно помоложе, не забывали прикрепить к кофточкам свои скромные медали, так горько им доставшиеся, - "За доблестный труд>. Однако получить орден или медаль после войны - такого в нашей деревне, пожалуй, и не было. А работали годами. Да что там годами - всю жизнь! Вот тот же Сашкин отец - Бочкин Степан Егорович. Без него сруб нового дома не начинали. Нет, могли, конечно, мужики одной родовы и без него начать, но соседи, узнав про это, сердились: "Испортят улицу, варнаки!" "У Степана Егорыча избы - как невесты", - говаривал мой отец. Но даже такой мастер на моей памяти не получал награды.

Хорошо. Если можно наградить медалью студента, добросовестно поработавшего в поле или на стройке два месяца, пусть даже четыре раза по два, то какой же награды заслуживают Сашка или моя сестра? Зимой бригадир говорил сестре: "Зинка, будешь доить коров. Аграфена Гущина ушла по беременности". По теплу он распоряжался: "Становись на сеялку!" - в начале путины: "Пойдешь в бригаду рыбаков!" - и так годами, и она, как и все односельчане, считала этот круговорот дел правильным, необходимым и находила в каждом труде пользу и красоту. И у Сашки свое: сегодня - вези рыбаков на плес, завтра - гони свой драндулет на станцию за горючим, а ночами нет-нет да тревожный стук в ставень: "Сашенька, у Нюшки жар..." или: "Александр! Отец, паря, ногу топором раскроил..." - и дуй в райцентр, в больницу...

С годами убеждаешься, что жизнь не бывала и не будет справедливой. Но это с годами. А в детстве и юности такое горькое знание еще в новинку, и долго с недоумением привыкаешь к своенравному течению нашей жизни...